Изображение Москвы на страницах русской литературы XIX- начала XX века

Автор: Николаева Ирина Николаевна

Организация: ГБОУ СОШ № 218

Населенный пункт: г. Москва

Москва... Как много в этом звуке…

Общеизвестно, что в художественном произведении нет мелочей: место действия романа, пьесы, рассказа или повести совершенно не случайно выбирается автором и, как следствие, существенно влияет на идейное содержание текста и общее впечатление от художественного произведения. Невозможно представить, например, что события тургеневских романов происходят не на фоне усадеб, а в городе или сюжеты пьес Островского разворачиваются в столице. Это были бы другие книги, вся их образная система изменилась бы.

            Но есть произведения, где, как в «Медном всаднике» А.Пушкина, «Преступлении и наказании» Ф.Достоевского, место действия становится самостоятельным образом, живет в соответствии со своими художественными законами. Так, тема двух столиц, Москвы и Петербурга, стала традиционной для русской литературы, и сегодня мы говорим о грибоедовской или лермонтовской Москве, о Петербурге Пушкина и Достоевского. Образ города в творчестве каждого из этих  писателей индивидуально узнаваем.

            Изображение города в каждом конкретном произведении определяется теми художественными задачами, которые решает автор, и, конечно, не в последнюю очередь зависит от авторского восприятия его. Например, известна нелюбовь  М.Лермонтова к Петербургу, она-то и порождает негативное отношение к новой столице,прозвучавшее во всей его лирике. Вспомним, например, такие  строки:

Увы! Как скучен этот город

                                                           С его туманом и водой!

                                                           Куда ни взглянешь, красный ворот

                                                           Как шиш торчит перед тобой!

            Более привычное для читателя описание Москвы  на страницах русской классической прозы появляется еще в повести М.Н. Карамзина «Бедная Лиза».  Это знаменитый пейзажный зачин произведения, выполненный в лучших традициях сентиментализма:«…Всего приятнее для меня то место, на котором возвышаются мрачные готические башни Си…нова монастыря.  Стоя на сей горе, видишь на правой стороне почти всю Москву, сию ужасную громаду домов и церквей, которая представляется глазам в образе величественного амфитеатра: великолепная картина, особливо когда  светит на нее солнце, когда вечерние лучи его пылают на бесчисленных златых куполах, на бесчисленных крестах, к небу возносящихся!

Внизу расстилаются тучные, густо-зеленые цветущие луга, а за ними по желтым пескам, течет светлая река, волнуемая легкими веслами рыбачьих лодок или шумящая под рулем грузных стругов, которые плывут от плодоноснейших стран Российской империи и наделяют алчную Москву хлебом. На другой стороне реки видна дубовая роща, подле которой пасутся многочисленные стада; там молодые пастухи, сидя под тенью дерев, поют простые песни и сокращают тем летние дни, столь для них единообразные. Подалее, в густой зелени древних вязов, блистает златоглавый Данилов монастырь; еще далее, почти на краю горизонта, синеются Воробьевы горы. На левой же стороне видны обширные, хлебом покрытые поля, лесочки, три или четыре деревеньки, и вдали село Коломенское с высоким дворцом своим.Н.М. Карамзин задает то традиционное изображение города, которое будет воспроизводиться позже практически всеми писателями следующих эпох. Во-первых, это прием панорамности: город, расположенный на семи холмах, писатели любили изображать с высоты. У Карамзина это холм, у М. Лермонтова в «Панораме Москвы» -  колокольня Ивана Великого; у А. Герцена – Воробьевы горы. Панорамное изображение, традиционное для образа Москвы, рождает тот пафос романтики, который сопровождает эту тему в русской литературе ХIХ века.

            Москва в русской литературе воспринимается как город теплый, домашний, хлебосольный. Москва – родной город для Карамзина, Герцена, Лермонтова, Гончарова, поэтому появляется то интимное настроение, с которым город описывается. Во-вторых, для Карамзина Москва –  город-символ всего исторического прошлого России. Мотив этот лишь намечен: писатель просто перечислил  места, которые станут знаковыми позже: Воробьевы горы, Данилов монастырь, Коломенское. Любование городом, его романтические чары с легкой руки Карамзина станут традиционным изображением.

            М. Ю. Лермонтов вообще воспринимает наш город как свою единственную родину. В письме М.А. Лопухиной от 2 сентября 1832 года он пишет: «Москва моя родина и всегда ей останется. Там я родился, там много страдал и там же был слишком счастлив…» Об этой любви поэта к Москве свидетельствует и дивный прозаический очерк «Панорама Москвы» 1834 г - ученическое сочинение юнкера Лермонтова,  первое известное нам его прозаическое произведение. Можно сказать, что это своеобразная квинтэссенция всех романтических традиционных изображений Москвы. Восприятие города в очерке характерно именно для Лермонтова и чрезвычайно типично для всех писателей школы русского романтизма.

            Вслед за Карамзиным Лермонтов применяет прием панорамности, отраженный даже в названии. Как уже было сказано выше, точкой обзора выбирается колокольня Ивана Великого (высотой в 81 метр, это здание долго оставалось самым высоким в России). С него описывает юный поэт сам Кремль, Петровский замок, Сухаревскую башню, Петровский  театр, собор Василия Блаженного, Москву-реку, Поклонную гору, Донской монастырь. В очерке появляется новая по сравнению с предшествующими традиция восприятия Москвы как пересечения Запада (Европы) и Востока. Такие мысли вызывал у писателя собор Василия Блаженного, «великолепное, угрюмое» здание, символ грозного величия,  у подножия которого  кипит «грязная толпа», - так использует Лермонтов романтический контраст.  Любопытны и другие типично лермонтовские приемы изображения, например, кольцевая композиция, излюбленные поэтом периоды. Обращает на себя внимание и эмоциональная, продуманная концовка, столь характерная именно для Лермонтова: «Нет, ни Кремля, ни его зубчатых стен, ни его темных переходов, ни пышных дворцов его описать невозможно. Надо видеть, видеть…   надо чувствовать  все, что они говорят сердцу и воображению!»

            Образ Москвы занимает достойное место и в гениальном герценовском «Былом и думах». Город войдет в эпопею с первых же страниц, причем в один из трагических и славнейших моментов – в момент пожара Москвы 1812 года. Герценовская Москва уже иная; он пишет не о пейзаже Москвы, а о московской жизни, московском духе. Москва – это Ник (Николай Платонович Огарев) и Воробьевы горы, это Мочалов в роли Гамлета, это чтение Шиллера и Гете, это жизнь московских улиц 30-х годов ХIХ века, это незабываемый букет ощущений, о котором с глубочайшей ностальгией вспоминает Герцен спустя много лет.

            Подобно герценовскому изображению Москвы в «Былом и думах» Л. Толстой в своем романе-трилогии «Детство», «Отрочество», «Юность» не дает описания города вообще, а строит образ Москвы исключительно как воспроизведение того же самого типа московской жизни. Чрезвычайно характерно, что Николенька Иртеньев, главный герой трилогии, приезжает в Москву к бабушке. К началу ХIХ века старая русская столица стала настолько ассоциироваться со спокойной, чуть застывшей жизнью, контрастно противопоставленной жизни делового молодого Петербурга, что и население Москвы, кажется, состоит только из московских тетушек и бабушек. Не случайно, например, Пушкин в «Евгении Онегине» в этой же традиции рисует приезд Татьяны, провинциальной барышни, в полустоличную, патриархальную Москву:

                                                                                …К старой тетке,

Четвертый год больной в чахотке

                                                      Они приехали теперь

                                                      Им настежь отворяют дверь,

                                                      В очках, в изорванном кафтане,

                                                      С чулком в руке, седой калмык.

                                                      Встречает их в гостиной крик

                                                      Княжны, простертой на диване.

                                                      Старушки с плачем обнялись

                                                      И восклицанья полились.

 

            Правда, А.С. Пушкин отдал дань и другой традиции – традиции восприятия Москвы  как символа России. Не случайно столь знаменитыми стали его строки, в концентрированной форме отразившие именно эту идею:

 

Москва…как много в этом звуке

                                                      Для сердца русского слилось!

                                                      Как много в нем отозвалось!

 

            Но Пушкин не был бы Пушкиным, если бы не был столь всеобъемлющ; ему внятно все, любое переживание, любая интонация, в том числе глубоко личная, интимная. Сколько тепла, сколько человеческой любви звучит, например, в таких строках:

Ах, братцы! Как я был доволен,

                                                       Когда церквей и колоколен,

                                                       Садов, чертогов полукруг

                                                       Открылся предо мною вдруг!

                                                       Как часто в горестной разлуке,

                                                       В моей блуждающей судьбе

                                                      Москва, я думал о тебе!

            Конечно, в позднем реализме Л. Толстого московская жизнь не напоена той поэзией и философичной духовностью, как это было у Герцена или Пушкина. Л. Толстой топографически четко указывает место действия романа, упоминает, что герой едет обедать к Яру, за покупками на Кузнецкий. Москва Толстого узнаваема и лишена какой бы то ни было романтической ауры. Более  того, критически изображена Толстым «неписаная субординация»

светской жизни. Казалось бы, московской романтике уделено очень немного внимания, а вместе с тем весь текст  пропитан непередаваемой атмосферой московской жизни. Недаром блестящий критик Ал. Дружинин пишет Л. Толстому: «От многих глав пахнет поэзией старой Москвы, никем еще не подсмотренной, как должно…»

            Веет поэзией старой Москвы и со страниц «Войны и мира». Не случайно, например, радушное, хлебосольное, миру распахнутое семейство Ростовых – москвичи. Именно московская Поварская – родина ростовской поэтичности, душевности, теплоты; и этот безалаберный в хозяйственном отношении дом, и граф Илья Андреевич, лучше других умеющий устраивать ужин в Английском клубе и совершенно не умеющий упорядочить свои дела, -  все это типичные московские приметы. Характерна для Москвы и Марья Дмитриевна Охросимова, своего рода генерал в юбке, под началом которой состоит вся московская жизнь.

            Не случайно в третьем томе появляется и оценка роли Москвы в целом. В XIX главе части 3 третьего тома Наполеон, вошедший в город, видит такую картину: «Блеск утра был волшебный. Москва с Поклонной горы расстилалась просторно со своею рекой, своими садами и церквами и,  казалось, жила своей жизнью, трепеща, как звездами, своими куполами в лучах солнца.

При виде странного города с невиданными формами необыкновенной архитектуры Наполеон испытывал то несколько завистливое и беспокойное любопытство, которое испытывают люди при виде форм не  знающей о них,  чуждой жизни… По тем неопределимым признакам, по которым на дальнем расстоянии безошибочно узнается живое тело от мертвого, Наполеон с Поклонной горы видел трепетание жизни в городе и чувствовал как бы дыхание этого большого и красивого тела».

Упоминая о женственном характере города, Толстой не нов: практически все русские писатели, да и русские фольклорные традиции говорили о Москве, противопоставляя ее Петербургу, как о Москве – матери. Конечно,  изображение московской жизни в «Войне и мире» отнюдь не однозначно светло и поэтично. Все, что касается ненавидимых Толстым примет лицемерия в светской жизни, дается  резкими сатирическими красками. Наибольшую степень сатиры вызывает у Толстого, конечно,  фигура графа Ростопчина- московского градоначальника – с его псевдопатриотизмом, ложным представлении о героизме, и это тоже атрибут московской жизни. Подобная линия появляется в «Войне и мире» также не впервые: она была намечена еще в «Евгении Онегине» А. Пушкина, особенно в 7 главе, повествовавшей о повседневных реалиях московской жизни. Как известно, провинциальная претензия Москвы на статус столицы претила поэту. С глубочайшей иронией рисует он московскую пародию на светскую жизнь столицы:

Татьяна вслушаться желает

  В беседы, в общий разговор;

  Но всех в гостиной занимает

         Такой бессвязный пошлый вздор;

           Все в них так бледно, равнодушно;

                                                    Они клевещут даже скучно;

В бесплодной сухости речей,

Расспросов, сплетен и вестей

         Не вспыхнет мысли  в целы сутки,

Хоть невзначай, хоть  наобум

                                                   Не улыбнется темный ум,

        Не дрогнет сердце, хоть для шутки.

                                                  И даже глупости смешной

    В тебе не встретишь, свет пустой.

 

Конечно, у Пушкина в таком видении Москвы тоже ощутима традиция предшественника – А.С. Грибоедова, заложенная в «Горе от ума». Это принципиально иная линия восприятия Москвы, лишенная всякого поэтизма, всякого любования. Москва Грибоедова – это Москва Фамусова и ему подобных. Это Москва чиновная, Москва родственных протекций, где пример для подражания – «почтенный камергер с ключом», умевший «сыну ключ доставить».      Саморазоблачаясь, Фамусов говорит о себе:

При мне служащие чужие очень редки,

   Все больше сестрины, свояченицы детки.

Грибоедовская Москва -  Москва пошлой, пустой,  бездуховной жизни, застывшей однажды и навсегда в найденных формах, все существование здесь сводится к званым обедам, которые «в три дни не сварятся», к таким же званым погребеньям. В знаменитом монологе Фамусова, планирующего свою неделю, чрезвычайно характерно сочетание тех вех московской жизни, которые упоминает герой: крестины, обед, погребение.  Рождение, смерть – и рядом заурядный, пошлейший обед! Казалось бы, это случайность, но, конечно, ряд продуман: такое сочетание снижает высокий смысл самих рождения и смерти. В одном ряду с обедом они становятся столь же заурядными, не предполагающими существенного содержания.

Бессодержательность московской жизни – одна из родовых примет в комедии Грибоедова, вот почему идеалом московской жизни становится Максим Петрович – дядя Фамусова. Первое, что узнает о нем читатель, - то, что он «на золоте едал», «сто человек к услугам,  весь в орденах, езжал-то вечно цугом» - не правда ли существенная характеристика человеческой жизни? Важно также и то, что он служил при дворе Екатерины: в Москве нашли приют именно люди «прошлого века» (здесь же живет граф Безухов, отец Пьера, тоже екатерининский вельможа).

            Любопытно, что если Толстой в московском гостеприимстве, хлебосольстве, радушии видит символ поэтического начала, то Грибоедов в том же самом высмеивает лжегостеприимство и неразборчивость. Не случайно в комедии появляются строки о том, что в московских гостиных бранят всякого, но всякого же принимают. Драматург обличает московское почитание к чинам, ханжество и неискренность, прикрываемую маской любезности, - в конечном счете пошлость и лицемерие, казалось бы, благообразной московской жизни. Все эти черты высмеяны в произведении монологами Чацкого, который с возмущением произносит пылкую речь о французике из Бордо, ставшем местным царьком.

            Грибоедовым подчеркнуты типичные черты московской жизни: преобладание формы над содержанием (существенное значение приобретают знаки отличия, о которых упоминает Скалозуб, чины и звания,  о которых говорят Фамусов и Молчалин), косность мышления  (все новое, независимое воспринимается как революционное, вот почему Чацкий оценивается как  «карбонарий»). Сама традиция московской жизни воспринимается в типичном просветительском духе: традиционная – значит мертвая, не способная к развитию. В определенном смысле признает это и Фамусов, когда говорит, что «только здесь еще и дорожат дворянством». В Петербурге давно существенную роль играют деловые качества человека,  в Москве же «по отцу и сыну честь». Москва в изображении Грибоедова сохранила все «прошедшего житья подлейшие черты», те черты, которые в комедии определены Молчалиным как способность «и награжденья брать, и весело пожить».

            Итак,  уже в литературе XIX века Москва показана весьма разносторонне, заложены традиции как сатирического изображения города, так и объективной,  порой поэтизированной его обрисовки. Писатели XX века во многом, конечно, продолжили намеченную тенденцию.

            Удивительной поэтичностью, лиризмом окрашен образ города на страницах бунинской прозы. Так, в рассказе «Чистый понедельник», пожалуй, одном из самых московских у Бунина, читаем: «Темнел московский серый зимний день, холодно зажигался газ в фонарях, тепло освещались витрины магазинов – и разгоралась  вечерняя, освобожденная от дневных дел московская жизнь: гуще и бодрей неслись извозчичьи санки, тяжелей гремели переполненные, ныряющие трамваи,- в сумраке уже видно было, как с шипением сыпались с проводов зеленые звезды,- оживленнее спешили по снежным тротуарам мутно чернеющие прохожие… Каждый вечер мчал меня в этот час на вытягивающемся рысаке мой кучер – от Красных Ворот к храму Христа Спасителя: она жила против его; каждый вечер я возил ее обедать в «Прагу», в «Эрмитаж», в «Метрополь», после обеда в театры, на концерты, а там к «Яру», в «Стрельну»».  Это типично московские приметы жизни начала XX века. Каждый житель города внутренним взором видит обычный для города зимний серый день, радуется узнаванию знакомых звуков в именах «Праги», «Метрополя», «Яра», «Стрельны». В строках этой блестящей новеллы появляются именно московские реалии, здесь и упоминание Рогожского кладбища, и Ордынки, и описание Донского монастыря с его знаменитым погостом: «Вечер был мирный, солнечный, с инеем на деревьях; на кирпично-кровавых стенах монастыря болтали в тишине галки, похожие на монашенок, куранты то и дело тонко и грустно играли на колокольне. Скрипя в тишине по снегу, мы вошли в  ворота, пошли по снежным дорожкам по кладбищу,- солнце только что село, совсем было светло, дивно рисовались на золотой эмали заката серым кораллом сучья в инее, и таинственно теплились вокруг нас спокойными грустными огоньками неугасимые лампадки, рассеянные над могилами». Писатель любуется Москвой, тем городом, что был для Бунина символом всей России, милого ему сердца прошлого. Вот почему столько поэтического умиления во всех упоминаниях московских реалий, будь то Иверская часовня, Архангельский собор, Грибоедовский переулок или Марфо-Мариинская обитель. Конечно, из далекой Франции Москва казалась Бунину не просто прекрасной, а сказочно прекрасной,  и такой она навеки сохранилась в его чудесной прозе.

            Как свой родной, внутренне близкий город воспринимает Москву и Цветаева. Не случайно в стихотворении, посвященном Блоку, читаем:

У меня в Москве – купола горят,

     У меня в Москве – колокола звонят,

И гробницы в ряд у меня стоят,-

                                                       В них царицы спят и цари…

В этих строках сливаются воедино традиционные для Цветаевой мотивы религии, смерти, прошлого, истории. Если у Бунина в «Чистом понедельнике» ощущается купеческий характер Москвы, то у Цветаевой  Москва аристократична.

            Вообще, о своем городе поэт пишет много и по-разному. То Цветаева говорит о христианских мотивах, как в стихотворении «Семь холмов - как семь колоколов…», то называет Москву странноприимным домов («Москва! Какой огромный странноприимный дом!»). Но, пожалуй, торжественней всего, определеннее всего восприятие города сформулировано в стихотворении 1916 года «Над городом, отвергнутом Петром…»:

      Над городом, отвергнутым Петром,

Прокатился колокольный гром.

Гремучий опрокинулся прибой

      Над женщиной отвергнутой тобой.

     Царю Петру и Вам, о  царь, хвала!

                                                        Но выше вас, цари, колокола.

                                                        Пока они гремят из синевы-

     Неоспоримо первенство Москвы -

  И целых сорок сороков церквей

Смеются над гордынею царей!

            Москва для Цветаевой – столица, несмотря ни на что, потому что это столица духовная, столица человеческих дум и чувств. Вот почему колокола оказываются выше царей, а Москва противопоставлена Петербургу.

            В. Маяковский не был москвичом по рождению и воспитанию, он приехал в этот город и прожил в нем чуть больше 20 лет, но это не помешало ему в своем «Парижском цикле» сказать:

                      

Я хотел бы

                                                           жить

                                                                                              и умереть в Париже,

                        Если б не было

                                                           такой земли –

                                                                                                          Москва.

В этих словах звучит не только искренняя любовь, но и глубокая сыновняя нежность.

            Можно бесконечно цитировать удивительные слова о Москве, произнесенные в  свое время Е. Замятиным или Б. Пастернаком, С. Есениным, М. Зощенко. Все они по-своему относились к древнему городу, но все оставили незабываемый след в создании его мифологии.

Но, пожалуй, никто другой не значителен так, как мифотворец московской жизни М.А. Булгаков. Сколько веков должно пройти, чтобы не узнавали читатели до боли знакомые строки: «Однажды весною, в час небывало жаркого заката, в Москве, на Патриарших прудах, появились два гражданина…»!

            Стало общим местом говорить, что на страницах «Мастера и Маргариты» Москва и Ершалаим обрисованы сходно: автор выбирает высокую точку обзора, будь то Дом Пашкова или галерея Дворца Ирода Великого, и именно с этой точки описывает город. Традиция эта вполне в духе классической линии изображения Москвы: «На закате солнца высоко над городом на каменной террасе одного из самых красивых зданий в Москве, здания, построенного около полутораста лет назад, находились двое: Воланд и Азазелло. Они не были видны снизу, с улицы, так как их закрывала от ненужных взоров балюстрада с гипсовыми вазами и гипсовыми цветами. Но им город был виден почти до самых краев».

            Здесь все не случайно, каждая деталь говорящая. И вечер, время заката солнца, самая романтическая пора, и открытое пространство каменной террасы, знакомой всем москвичам, и несравненный вид на Кремль, и интимная уединенность в самом центре Москвы; любая мелочь в этом описании связывает писателя середины XX века с традициями XIX, с приемами Жуковского и Лермонтова, Пушкина и Толстого.

             Характерна в этом смысле и грибоедовская традиция восприятия Москвы, отраженная в «Мастере и Маргарите». Само имя Грибоедова появляется в романе сразу же, в упоминании о Доме литераторов, а сатирическая традиция изображения пошлости и пустоты московской мещанской жизни своего рода красной линией проходит через весь роман в сценах, связанных с проказами знаменитой свиты Воланда. Десятки московских реалий, хорошо известные любому коренному москвичу, да и не только, переполняют текст: «Иван ахнул, глянул вдаль и увидел ненавистного неизвестного. Тот был уже у выхода в Патриарший переулок, и притом не один. Более чем сомнительный регент успел присоединиться к нему.  Но это еще не все: третьим в этой компании оказался неизвестно откуда взявшийся кот, громадный, как боров, черный, как сажа  или грач, и с отчаянными кавалерийскими усами. Тройка двинулась в Патриарший, причем кот тронулся на задних лапах… Тройка мигом проскочила по переулку и оказалась на Спиридоновке… И не успел  поэт опомниться, как после тихой Спиридоновки очутился у Никитских ворот, где положение его ухудшилось… Регент с великой ловкостью на ходу ввинтился в автобус, летящий по Арбатской площади, и ускользнул».

            Топография Москвы, как на карте, отражена в тексте. Читатель как будто с высоты птичьего полета наблюдает за перемещениями персонажей – кинематографичность булгаковского текста удивительна. Удивительно и то ощущение города, которое передано в романе, ощущение столь же всестороннее, как и пушкинское восприятие старой столицы. Здесь и ироничная усмешка автора, и его поэтическое любование, и торжественный восторг, и едкая усмешка.  «Мастера и Маргариту» можно назвать Библией московской жизни двадцатого века.

            Вообще, тема города, наверное, одна из наиболее традиционных для мировой и русской литературы. Сюжеты, коллизии, характеры героев могут быть разными, но          порой совершенно непохожие тексты вдруг оказываются объединены чем-то неуловимо общим – тем настроением, духом, который не в последнюю очередь создается местом, на фоне которого разворачиваются события, и тогда место действия перестает быть просто фоном, а становится еще одним полноправным действующим лицом книги.                                                                           

  

   Литература :

1. Карамзин Н.М.  «Бедная Лиза»  М., Изд-во «Русский язык», 1980.
2. Грибоедов А.С. Сочинения. М.: Изд-во Худож. лит., 1988.
3. Пушкин А.С.. Полное собрание сочинений, М.-Л., Изд-во Академии наук СССР, 1949.
4. Лермонтов М.Ю. Собрание сочинений, М.-Л., Изд-во Академии наук СССР, 1958.
5. Герцен А.И. «Былое и думы» М.: Изд-во Худож. лит., 1988.
6. Толстой Л.Н. Собрание сочинений, М., Изд-во Худож. лит., 1958.
7.  Бунин И. Собрание сочинений. В 6-ти т. М.: Изд-во Худож. лит., 1987.
8. Маяковский В.В. Полное собрание сочинений,  М., Изд-во Худож. лит., 1955.
9. Цветаева М. Избранные произведения Мн.: Наука и техника, 1984.
10. Булгаков М. Белая Гвардия; Мастер и Маргарита: Романы – Мн.: Маст. лiт., 1988.

Опубликовано: 30.03.2015